Авторская заметка Дэвида Духовны для издания «The Atlantic».

«Мое стремление снова и снова терпеть неудачи»

Автор: Дэвид Духовны

Публикация от 02.02.2021 в «The Atlantic»

Перевод: Ольга Разборская

Моя дочь Уэст только что прислала смс, интересуясь моим мнением по поводу татуировки. Маленькой, эстетичной и монохромной. Правда, она еще не решила, в каком месте. Но с эпиграммой Сэмюэла Беккета из «Worstward Ho»: «Ошибайся снова. Ошибайся лучше». В свой 21 год она вольна делать, что захочет, но то, что она спросила моего мнения, растрогало меня до слез. Кроме того, она в курсе, что я в курсе, что она от меня услышала эту цитату. Это такой наш с ней секрет. А еще она в курсе того, что тысячу лет назад я написал дипломную работу в Принстонском университете по новеллам Беккета. Почему именно по ним, спросите вы? Замечательный вопрос. Что ж, когда мне было 20-ть, я обратил внимание на то, что критики писали в основном про его пьесы, а новеллы обходили стороной. Они были не паханым полем для исследований. Я никогда не говорил ей (зачем же пугать ребенка), что 100-страничная (!) дипломная работа называлась «Шизофреническая критика чистого разума в ранних работах Беккета». О чем это? Я уже не помню, но суть, кажется, в том, что неврастеником быть скучно, а психом, наоборот, очень весело.

Мои дети знают, что я обожаю терпеть неудачи, в этом я почти эксперт. С самого раннего возраста, именно они привлекали меня в работах Беккета, а позже привели к тому, чтобы стать актером, писателем и музыкантом – в сферах, в которых невозможно добиться совершенства. Я всегда любил совершать ошибки. Энергия, рожденная в гаматрии, близка к провалу. Хрупкая свобода и мурашки, пробегающие по телу, когда забываешь свои реплики. Творить – значит терпеть неудачи. Терпеть неудачи – значит падать в пропасть. Падать в пропасть – значит быть человеком. Когда мы падаем, мы тянемся к человечности, как и та странная парочка Адама и Евы, которая поскользнулась на яблочной кожуре и грохнулась лицом вниз на землю. Я говорю своим детям, что успех ничему не учит, и мы загоняем себя в рамки, стараясь его повторить. Я их учу тому, что нужно работать не покладая рук, и работа сама по себе и есть награда. Это может сбивать с толку. Поэтому я могу показаться им каким-то занудой, но уверяю вас, что это также весело, как и то, что Беккет самый лучший юморист.

Уэст хочет, чтобы я написал Беккета своим почерком. И снова я тронут до слез. Однажды она уже уговорила меня написать слова из моей песни, из которых она потом сделала татуировку на затылке: «Stay on the train, the scenery will change». Тот факт, что моя дочь хочет, чтобы мои строчки остались с ней навсегда, наполняет меня еще более глубокой радостью, чем написанные мною четыре романа. И даже больше – это заставляет меня верить в вечность. Я останусь в виде строчек на коже своей дочери. Я буду продолжать писать для своих детей потому, что у меня есть вера или фантазия о том, что после того, как меня не станет, мои дети окунутся в мои романы и получат из них мой ДНК. Это можно сравнить с тем, как ученые выделяют ДНК динозавров из ископаемых. Я уверен, что мои дети, как и эти ученые, выделят ДНК из моих книг и увидят там мои следы, мои отпечатки, увидят Дэвида-отца. Таинственную и закрученную спираль моего сердца и души, которые прятались в тени случайных фраз. И, быть может, это их окрылит. Когда меня не станет, останутся мои книги. Они и есть мой способ поведать правду будущему поколению.

Думая о своих детях и разнице поколений, я вспоминаю своих родителей. Как бежит время! Моей маме, Мэг, в следующем месяце исполнится 91 год. Мой отец, Ами, умер почти 20 лет назад. Когда я был ребенком и жаловался на что-то (на еду, погоду или весь мир вокруг), моя мама частенько отвечала на гэльском языке: «Это лучше, чем «a steen ahin the lug». Она шотландка, родом из маленькой рыбацкой деревушки, где большинство мужчин гибли на рыбалке в буйных водах Северного моря. Фраза переводится примерно так: «Это лучше, чем камень за ухом». Под этим она подразумевала то, что все, что со мной происходило в детстве на 11-й улице Манхэттена 70-х годов было куда лучше, чем получить камнем по голове в Шотландии. С этим трудно поспорить. В своей жизни я частенько попадал в несчастные случаи, выбивал зубы, едва не лишился глаза, но меня никогда не били камнем по голове. Так что моя мама в чем-то была права. Мне грех жаловаться. Мама воспитала меня в традициях XX века – с заниженными ожиданиями и без всякой ерунды типа «нет предела совершенству». Черный юмор, почти как у Беккета.

Мой отец, еврей, родившийся в Бруклине в семье иммигрантов из Польши и Украины. Когда я начинал ныть ему про своею школу, жизнь, или про то, что мне нужна новая бейсбольная перчатка, он говорил так: «Она тебе нужна так же, как лосю – вешалка для шляпы». (Из написанного выше кажется, будто я был нытиком, и хоть я в это не хочу верить, но лучше спросить моего брата). В те времена я не знал, что такое вешалка для шляпы, да и сейчас их не часто встретишь. Теперь я понимаю, что он, как и мама, пытался сдерживать мои ожидания. Бруклинский еврей и шотландская лютеранка, мои отец и мать были едины в этом вопросе. Возможно, это единственное, в чем они оба соглашались друг с другом – в том, что жизнь причиняет боль. И хотя у меня нет татуировки с этой фразой, но их напутствия всегда со мной.

Моя мама была первой в своей семье, кто поступил в колледж. И это для женщины в 40-х то годах! Она рассматривала образование как выход из низов общества для человека без денег и социального статуса. Как лестница Иакова. Книги и возможность их писать стали ее волшебной палочкой. Мой отец тоже первый в своей семье, кто пошел в колледж (по льготе для военнослужащих). Он мне рассказывал, что почти за всю европейскую историю евреям не позволялось владеть землей. Их имущество всегда находилось под страхом конфискации. Поэтому все самое драгоценное они держали в уме и описывали в своих книгах. Мой отец говорил, что тело можно ранить, но нельзя украсть разум. Его отец и мой дед, Моше, спасаясь от сталинских репрессий и антисемитизма, бежал из Украины (которая на тот момент была частью России) в Новый Свет (Америку) в 1920-м году. Он умер в 60 лет, в том возрасте, в котором я сейчас нахожусь. Моше писал статьи на еврейском языке для нью-йоркских газет «TheJewishDailyForward» и «TheMorningJournal». Ни одна из его статей не сохранилась. Мне остается только догадываться, о чем он писал. Но я могу ошибаться. Ошибаться снова. Ошибаться лучше.

Вот почему я это пишу – чтобы оправдать время и заботу родителей, которые потратили их на меня, передавая свои знания и идеи, которые считали очень важными. Это мой путь общения с моими предками, разговор с ушедшими Ами и Моше, которые вложили в меня все свои знания и любовь. Когда я пишу, я заглядываю в будущее, когда меня уже не будет, и возвращаюсь в прошлое, когда меня еще не было на свете. Я пребываю в волшебном состоянии. И хотя писательство — это зверский труд для головы, души, самоуверенности, для спины, плеч и задницы. Но вместе с тем оно несет с собой блаженное ощущение потери чувства времени и чувство гордости.

Я опубликовал свой первый роман в 55 лет (мой отец сделал это в 73 года, за год до своей смерти). Больше полувека я избегал писать, избегал совершить еще одну ошибку, прятался от зияющей пропасти между замыслом и результатом. Уклонялся от беккетовского совета, который я так уверенно передал своей дочери. Когда я учился в аспирантуре, я планировал стать критиком и профессором и писать книги в свободные от работы летние месяцы. Как-то я сидел на семинаре знаменитого профессора Харольда Блума. Смотрел в окно на подступающую темноту (в районе двух часов дня, проще говоря) зимнего и вечно серого Нью-Хейвена. Блум задал вопрос, который я не понял. Никто не ответил, пока одна студентка не произнесла гениальную фразу: «Это было похоже на мир без прилагательных».

«Вот именно, моя дорогая!», – воскликнул Блум. – «Вот именно!»

Тогда я не понял ни вопроса, ни ответа на него, и решил для себя так: «Хм, возможно, писательство и чтение это не для меня… лучше я буду актером!». И спустя многие годы я все еще продолжаю сниматься, но вместе с тем я знаю, что если бы я не писал, то оказался бы в мире без отца и матери, без их отцов и матерей. В мире, в котором я уже умер и не был услышан своими детьми и будущим поколением. Перефразируя ту сокровенную фразу студентки, которую я стал понимать только сейчас – в мире без чувств.

Источник